«Евреи – это национальность или вера?» – спрашивают мои дети.
***
Два вопроса докучали мне в детстве: «Зачем собаки слипаются?» и «Что такое евреи?». На первый вопрос приблизительный ответ я нашёл в маминой книге «уход за беременными». На второй там ответа не было.
Папа признался, что еврей, когда мне было шесть.
Мимоходом обронив: «ведь мы евреи», он убил меня наповал.
— Мы? – задохнулся я. – Мы?!!
Смерти моей папа не заметил. Опрокинув на меня мир, он проследовал дальше, а я остался в руинах.
«Так я не француз?!! – клокотало во мне. — А как же моё мягкое «эр»?!!»
Мама говорила, что я картавлю, как француз. «Ты картавишь, как француз, — говорила она, — но логопед из тебя это выбьет».
Логопед был страшный. Мы ехали к нему поездом шесть часов, и он был страшный. Он разевал рот, вытаскивал язык, мычал и дразнился. Потом сунул в меня шпатель. Меня стошнило.
— Что такое, мамаша! – вскочил он.
— Блинчики, – созналась мама.
Сменив халат, логопед поспросил повторять за ним.
Он сказал: «рак», сказал: «т-р-р-рактор!» – и я повторил, рыча, как лев, и посылая ему своё клокочущее «р-р-р!» со слюной.
— И что вас не устраивает? – спросил он, отираясь.
«Стр-р-р-аивает» — повторил я.
— Вы ещё не слышали его мягкое «эр», – заторопилась мама. – Послушайте, — он картавит, как француз!.. Повтори: «ряба, репа, рюмка, рис». Я повторил.
«Эр» запрыгало, заметалось, сбиваясь на «эл» и булькая под языком.
— Это неисправимо. Это — национальное, – отмахнулся логопед.
«Цэ-анальное» — повторил я.
Мама зажала мне рот ладошкой и, бормоча: «должен же быть выход…», полезла в кошелёк.
— Выход будет, когда откроют выезд, – усмехнулся логопед.
— А что пока?
— Если вам от этого станет легче, пусть суёт ложку и повторяет ваши «рябы».
— Ах, у него такой рвотный рефлекс… — вздохнула мама.
— И это национальное.
— Так я француз? – спросил я маму на улице.
— Француз, француз….
— И ты? И папа?
— Он особенно, но мы ему не скажем.
Всё складывалось, как дважды два. Папа — Арон Иосифович, мама — Неха Боруховна – конечно, французы.
И тут вдруг папа убил меня своими евреями…
Мама держалась до темноты.
— Ты тоже? – рвал я её за полы халата. – Скажи, ты тоже?!
— Отстань или я тебя ошпарю!
Она стояла у плиты — в дыму, племени и в запахе лука.
— Но ты тоже? Тоже?!
— Я ошпарю, уйди!
Призналась она только вечером.
— Да тоже!! — И повалилась в кресло.
Спасенья не было.
«Что такое евреи?» – донимал я родителей. И они говорили, то — хорошие люди, то — национальность, то — отвяжись.
Я не отвязывался.
Как положено любому мелкому негодяю с неразрешённым вопросом — я терроризировал, донимал и изводил.
— Есть русские, нерусские и евреи, – объяснял папа. – Так вот мы – крайние… Всегда.
— А как ты знаешь, что мы французы? – напирал я.
Мне ужасно хотелось удержать за собой французское подданство.
Рубя ответами, папа лишь множил головы гидре моего любопытства, и они его пожирали.
«А кто записал?.. Что такое — паспортистка?.. А как она знала?.. Кто такая — жидовская морда?»
К беседе подключилась мама. Перебрав весь еврейский род, мы приблизились к праотцам. После Адама, папа сказал, что сойдёт с ума, мама, что рехнётся. Сходились они лишь в обоюдном желании меня прибить.
На каком-то этапе между коммунистом папой и беспартийной мамой вспыхнул визгливый теологический диспут. В воздух взвились малопонятные мне: «Народ божий!.. О зохен вей!.. Дарвин… Обезьяны… Мешигане!.. Атеист!.. Аидн… Гои». Из всего этого я уяснил, что еврей Иисус себя распял.
«Ах, какие загадочные эти евреи» – подумал я, и мне сразу перехотелось быть французом.
— Я еврей! – объявил я на следующее утро во дворе. – У меня записано.
Но мне не поверили.
Именно это слово несло в себе, то проклятое мягкое «эр», что так выдавало во мне француза.
— Какой же ты еврей, – засмеялись приятели, – когда картавишь, как француз?
Мне стало обидно. Мы подрались.
Придя с разбитым носом, я взялся за ложку. Проклятое мягкое «эр» надо было искоренять.
Часами упражнялся я, повторяя: «ряба, репа, рюмка, рис». Преодолевая позывы, истекая слезами, по капле выдавливал из себя француза. Но страшный логопед был неумолим — национальное, действительно оказалось, неисправимо.
— Не получается! – плача от отчаяния, жаловался я маме. – Не выходит из меня еврея!
— Не теряй надежды, – успокаивала мама.
***
«Так всё-таки, евреи – это национальность или вера?» – спрашивают мои дети.
И я отвечаю: «Надежда».
