Когда я был маленький, родители говорили непонятно. Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:
— Что ты тут, поц ин тухес*, купил?
— Что такое «поц ин тухес»? – встревал я.
— Ну, это… — смущённо тянула мама, — вроде «дорогой человек».
— Как Брежнев?
— Ой, вей! – хваталась она за сердце. — Кто тебе это сказал?
— Папа.
Отец ухмылялся.
— Чему ты ухмыляешься? Если этот шлемазал*, где-то скажет…
— А что такое «шлемазал»? — тут же спрашивал я.
Мама нервно гладила меня по волосам.
— Это… такой мальчик…
— Толковый, – подсказывал папа.
— Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!
Авоська летела в раковину.
— А что такое «дрек», мама?
— Он называет это картошкой!.. Что тут выберешь?! Гурништ*!
— А «гурништ»?
— Твой отец!
Я путался.
— Так, мы будем кушать дрек?
— Да, благодаря этому поц ин тухесу.
— Брежневу?!
И мама хваталась за голову.
— Я сойду с ума! Если этот шлемазал…
— Толковый мальчик! – подсказывал папа.
— Если этот… толковый мальчик где-то брякнет. Ты понимаешь, что с нами сделает Советская власть?
Папа понимал.
Его любимой присказкой было: «Советская власть плюс электрификация всей страны!»
Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, когда глохла машина и трещал телевизор, перегорал пылесос и пробки, когда стиральная машина билась током, а посуда об пол. В общем, сотню раз на день.
— А что такое элек-три-фи-кация? – с трудом выговаривал я.
— Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! – отвечал папа. И мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.
— Так это он её нам закрутил?
— Нет, он закрутил нам бейцим*!
— А что такое бейцим?
— Это как мозг, только больнее.
Я терялся.
— Мама, — докучал я матери, — а правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.
— Ой, вей! – роняла она поварёшку. — Кто тебе это сказал?
— Папа.
— Чему ты учишь ребёнка?! Ты хочешь цурес*?
— А что такое цурес?
— Цурес — это жить с таким поц ин тухесом!
— Ты живёшь с Брежневым? — ужасался я.
Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.
— Папа назвал мою учительницу некейве*. Кто такая некейве, мама?
— Тётя.
— Екатерина Семёновна моя тётя?
Из угла я почти не выходил, но и оттуда мне всё было слышно.
— Что это за язык? – спрашивал я.
— Еврейский, – отвечал папа.
— Научи!
— Оно тебе надо?
— Да.
— Оно тебе не надо.
Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.
— Как на еврейском блинчики?
— Блинчикес.
— А вареники?
— Вареникес.
Картошку — «дрек» я помнил.
— А я знаю по-еврейски, – хвастался я своему другу тоже Эдику. Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.
— Моя мама русская, — объяснял он, — папа еврей, а дядя удмуртский сионист – женат на удмуртке. Хочешь тоже быть сионистом?
Конечно, я хотел.
— Вот, — говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. – Сионистская, из самого Биробиджана.
«Биробиджан» он произносил шепотом.
— Это иероглифы, – пояснял, заметив, как округляются мои глаза.
— Что тут написано? – скользил я пальцем по диковинным строкам.
— Не туда, балда?! У сионистов всё задом наперёд?
И я вёл обратно. Но ясности это не прибавляло.
— Ну? – вопрошал Эдик.
— Вещь! – откликался я.
Вечером, кружа по комнате задним ходом, я говорил папе:
— Видишь, какой я сионист.
— Так-так, очень хорошо…
Папа смотрел хоккей.
— Сегодня газету из Бибиджана читал.
— Давай, давай, Харламов!
— Вырасту, тоже женюсь на удмуртке.
— Молодец!.. Что ты сказал?!
Эдик учил меня алфавиту.
— Это «А», это «Б»… «В» у них нету… Это «Г», это «Д»… «Ж» тоже нету.
— У сионистов нет «же»?! – таращился я. — Как же они пишут «ёжик»?
— В Биробиджане нет ёжиков.
Буквы сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом. Любимое мамино «ой, вей!» не писалось, хоть режь.
— Маме это не понравится, – сокрушался я.
— Зато смотри, как красиво получается «коммунизм»!
— Да! – любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом. — А электри-фи-кацию можешь?
И Эдик старательно вывел мой заказ на дверях деревянного сортира. Электрификация получилась корявой.
— Ильичу бы это не понравилось, – покачал я головой. – Дорисуй хотя бы лампочку.
— Что вы, оглоеды, намалевали?! – подлетела к нам баба Лиза — русская половина Эдика.
— Лампочку Ильича! – растерянно пояснил я. – Сейчас коммунизм дорисуем.
Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как выразился Эдик, бытовой антисемизм. И больше мы у неё коммунизма не строили.
За сочинение «Как я провёл лето» папу вызвали в школу…
— Занимался сионизмом?! – кричал отец. — Строил Советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты что, идиот?!
— Нет, я толковый шлемазл!
— Ах, толковый?!! — багровел папа, и репрессировал меня ремнём.
— Вот тебе «жаренный дрек с грибами»! — приговаривал он, а мама, качая головой, вздыхала:
— Мешигене цайтн! Сумасшедшее время!
Поц ин тухес* — ругательство (идиш)
Шлемазл* — бестолковый (идиш)
Гурништ* — ничто (идиш)
Дрек* — дерьмо (идиш)
Бейцим* — яички (идиш)
Цурес* — беды (идиш)
Некейве* — в разговорном идише женщина лёгкого поведения.
